«Бегут от колхозов как от чумы»

82 года назад, в 1932 году, в СССР была введена паспортная система, которая, по сути, восстановила крепостное право.
«Труд равносилен каторжному»
Если марксисты-теоретики любили говорить и писать, что свобода – это осознанная необходимость, то марксисты-практики на шестнадцатом году советского строя осознали, что несвобода для крестьянства – необходимое условие существования их власти. Окрепшие в середине 1920-х годов крестьяне-собственники не желали слепо подчиняться указаниям свыше, прокатывали выдвиженцев большевиков на местных выборах и грозили стать серьезной экономической и политической силой, несмотря на принудительные изъятия урожая, в каких бы формах они ни проводились.
Проведенная на рубеже 1930-х годов коллективизация крестьянских хозяйств привела к результатам, совершенно противоположным тем, которые хотели увидеть руководители партии и правительства. Вместо того чтобы дружно работать на благо государства, крестьяне сопротивлялись раскулачиванию, переставали трудиться на земле, продавали или резали скот. В докладах ОГПУ в январе 1931 года описывалась удручающая картина. О Центрально-Черноземной области говорилось:
«Хищнический убой и распродажа скота (особенно мелкого и молодняка) за последние 2-3 месяца приняли широкие размеры, возрастая из месяца в месяц. В некоторых селах за одну ночь убивалось до 700 голов овец (Дросковский район)».
Началось массовое бегство крестьян в города. Московский пенсионер Евдоким Николаев 9 июня 1931 года записал в свой дневник:
«На улицах Москвы очень много появилось сравнительно молодых и крепких деревенских парней, обутых в лапти и одетых в домотканые армяки. Некоторые из них с сумками. Все они, исхудалые и тощие-грязные, оборванные, жалобно просят милостыню. Я некоторых порасспросил, откуда они. Они назвали свои местожительства, преимущественно из степных губерний – Орловской, Брянской, Калужской и др. Все они убежали из своих родных мест, так как, они говорят, жизнь у них стала невмоготу. С двух часов утра в колхозе выгоняют их на работу, а кончают в одиннадцать часов вечера. Труд равносилен каторжному, так как заставляют вырабатывать норму, причем ничего не дают, да ничего и нет, совершенный голод, так что в этих губерниях, кроме страшного свирепствования большевиков, еще свирепствует голодный тиф, или, как его теперь зовут, «вшивый тиф», люди мрут ежедневно, так что всех объял ужас, и многие бегут в леса и разбегаются в разные стороны от этих колхозов, как от чумы. И так по всей и во всей России».
Массовое бегство крестьян пытались остановить с помощью введения паспортов. Попутно предполагалось выселить из городов обосновавшихся там бывших колхозников. Паспорта, впрочем, не выдавали не только им, но еще и недругам советской власти, лишенным избирательных прав, неоднократно судимым уголовникам, а также всем подозрительным и социально чуждым элементам. Отказ в выдаче паспорта означал автоматическое выселение из режимного города, и за первые четыре месяца 1933 года, когда проходила паспортизация двух столиц, в Москве убыль населения составила 214 700 человек, а в Ленинграде – 476 182.
«Принуждают их к продаже личного скота»
Результат работы по восстановлению крепостных порядков оказался весьма плачевным: всеми правдами и неправдами колхозники продолжали бежать из колхозов. В 1937 году колхозник А. Е. Кирпичников из Сибири писал Калинину и Сталину:
«Люди работают словно принудительно, большинство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе, обзаводиться семейной жизнью и терпеть нужду. В такой жизни многие интересуются работать только на себя, т. е. не иметь детей. Уходят люди и на производство: дескать, там порядки лучше. Взять, к примеру, лучшее доказательство: красноармеец, отслуживши срок службы в РККА, очень редко прививается к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пахнет, и сматываются на производство в город. Много колхозов, вернее колхозников, живут полуголодными и голодными, оборванными, очень жалко питаются (хлеб да картошка), мяса не видят, так как вырастить лишнюю скотину, прокормить ее очень трудно. Трудно живется колхозникам (рядовым), имеющим по пять-шесть детей. Такое положение наблюдается во множестве колхозов нашей Восточно-Сибирской области».
Несмотря на все усилия властей (аресты председателей колхозов, выселения в отдаленные места жителей деревень, уклоняющихся от работы в колхозах), ситуация не менялась годами. В ноябре 1952 года бывший секретарь Владимирского обкома Г.Н. Пальцев писал Сталину, что обстановка в Московской области ничем не лучше, чем в его прежнем регионе:
«В Московской области, как и в других областях, в отсталых колхозах поражает какое-то тупое равнодушие, с которым колхозники относятся к гибели общественного добра и упадку хозяйства… Из отсталых колхозов молодежь бежит в города, а из деревень, объединяемых такими колхозами, люди нередко целыми хозяйствами переселяются в различные поселки».
Но бросить хозяйство и уехать могли только те колхозники, которые имели паспорта. Остальные, как и прежде, жили при советском крепостном праве.
«Хуже, чем крепостное»
Колхозники все активнее начинали требовать восстановления равноправия с остальными гражданами СССР. В справке приемной председателя Президиума Верховного Совета СССР, подготовленной в ноябре 1961 года, констатировалось:
«Среди поступающих в Президиум Верховного Совета СССР писем по вопросам сельского хозяйства особой остротой отличаются письма, в которых содержатся просьбы о выходе из колхозов. В течение 1956-60 годов по этому вопросу поступило более 11 тысяч писем, в том числе за последние два года – более 5 тысяч. За первые десять месяцев с. г. с подобного рода просьбами обратилось 1234 человека. Подавляющее большинство – 1094 письма – поступило из Российской Федерации, и главным образом из Вологодской, Ивановской, Калининской, Кировской, Новгородской, Псковской, Ярославской и некоторых других областей европейской части РСФСР».
Сотрудники приемной проверили факты, приводившиеся в письмах, и все полностью подтвердилось. К примеру, колхозник Александр Ложкин писал:
«Товарищ Брежнев Леонид Ильич! Я колхозник колхоза «Родина» Кирово-Чепецкого района Кировской области. Посоветуйте, как жить дальше – или жить в колхозе, или его бросить, как многие другие. Я еще молодой, с 1927 г. рождения, имею троих детей, старшему 8 лет. Работаю один, жена не работает, некуда определить детей. Яслей в колхозе нет, няньку держать средств не имеем, а мой заработок не больше 25 руб. в месяц. Смогут ли пять человек прожить на 25 руб.? Да еще из заработка удерживают 30 процентов ввиду низкой урожайности, а сейчас уже как три месяца совсем не выдают заработную плату. Нет в колхозе денег. Я думал жить в колхозе постоянно, выстроил дом, а, видимо, придется оставить все, бросить. Так жить невозможно. Тов. Брежнев, Вы не подумайте, что я какой-нибудь лодырь или хапуга. Мне помощи не надо. Я только хочу узнать правду. У нас многие говорят, что Москва всего не знает. Может наши депутаты скрывают от Вас? Мол, все хорошо, а колхоз разваливается, люди разъезжаются. Кто будет крепить колхозы без людей? Может, оттого, что наши земли плохие, низкоурожайные, доходы от наших колхозов малые, и не обращают на нас никакого внимания? Но мы, колхозники, считаем, что делаем большое дело – общее и очень полезное людям. Вы меня можете упрекнуть, что я работаю рядовым колхозником, потому и мало зарабатываю. Но если не я, так кто-нибудь другой должен выполнять разные работы. Я не скрывался за чьей-нибудь спиной и делаю что нужно. Тов. Брежнев, я написал Вам всю правду, можете проверить. Мы, колхозники, надеемся, что нас в беде не оставят, будет полный порядок в нашем колхозе».
«Выплачивает пенсию в размере 2 руб.»
Как следовало из писем, председатели колхозов шли на любые нарушения, лишь бы получить хотя бы одну дополнительную пару рабочих рук. А потому не отпускали из колхозов даже больных стариков, даже тех стариков, которым не могли платить пенсию.
А размеры пенсии там, где их все-таки платили, не могли не поражать. В ответе Верховному Совету из Новгородской области говорилось:
«Престарелым одиноким колхозникам колхоз выплачивает пенсию в размере 2 руб. в месяц».
Однако самое примечательное заключалось в другом. Никаких радикальных мер по улучшению положения колхозников, несмотря ни на что, принимать никто не собирался. Высшее руководство страны, например, не прислушалось к предложению первого заместителя председателя Совета Министров СССР, который в 1967 году писал:
«По данным Министерства охраны общественного порядка СССР, число лиц, проживающих сейчас в сельской местности и не имеющих права на паспорт, достигает почти 58 млн человек (в возрасте 16 лет и старше); это составляет 37 процентов всех граждан СССР. Отсутствие паспортов у этих граждан создает для них значительные трудности при осуществлении трудовых, семейных и имущественных прав, поступлении на учебу, при получении различного рода почтовых отправлений, приобретении товаров в кредит, прописке в гостиницах и т. п… Нынешний порядок паспортизации, ущемляющий права советских граждан, проживающих в деревне, вызывает у них законное недовольство. Они справедливо считают, что такой порядок означает для значительной части населения ничем не обоснованную дискриминацию, с которой надо покончить».
Решение об уравнивании колхозников в правах с остальными гражданами СССР приняли только в 1974 году. А процесс выдачи им паспортов в некоторых отдаленных местностях растянулся на многие годы.
Ничего странного в том, что разговоры о советском равноправии не имели никакого отношения к действительности. Во все времена использовать подневольный труд крепостных, колхозников, заключенных или гастарбайтеров оказывалось проще и дешевле, чем иметь дело с самостоятельными людьми, с мнением которых нужно считаться.

Евгений Жирнов